Опаленные зноем буденновские степи, бескрайние седины полыней, пыль и горячий воздух буйволинских солончаков в неизгладимой памяти моего детства, прошедшего в селе Новая жизнь. Так его назвали потому, что лучшие хозяйственные трудяги того времени как кулаки были высланы на обоженные зноем степные просторы строить новую жизнь. В числе многих таких спец. переселенцев оказался и мой дед — Ковган Игнат Потапович из станицы Исправной Зеленчукского района. В село Петропавловку Арзгирского района с бабушкой Ксенией Дмитриевной и тринадцатью детьми он был выслан строить "новую жизнь". Мой отец, Дмитрий Игнатьевич, женившись, переехал в село Новая жизнь на самостоятельные хлеба. До войны работал медником в МТС. Так тихое соломенно -саманное село Новая жизнь стало моей "малой" родиной. Кованым сапогом прошлась по нашему детству война, лишив нас детского счастья, благ и радостей.

Односельчане, живя на отшибе, относились друг к другу особенно заботливо и по-добрососедски. Третий год войны, отнявший мужчин, наложил особый отпечаток на жизнь и быт основного населения нашего села (и не только нашего) — стариков да женщин с детьми. Теперь они были главными в решении насущных вопросов и проблем. А мы, едва подросшие мальчишки, старались им помогать.

В то тяжелое время мое, например, утро начиналось с добывания огня. Наши спички, сделанные собственноручно из сосновой палочки и серы, зажигались только от соприкосновения серной головки с чем-то горячим. Поэтому, выходя с жаровней в руках, я первым делом глядел на крыши соседних домов, если из какой-то трубы шел сизый дым от горящего в печке единственного в те годы топлива —курая, в тот дом я и бежал. Мама наказывала брать жар в домах поближе к нашему, чтобы успеть донести его непотухшим. А мне хотелось бежать к соседям подальше, Лобовым, где жил мой закадычный друг Колька и его старшая сестра Зойка. Целую ночь их не видел!

Там тетя Нина, строгая, но добрая женщина, ласково глядя на меня, брала из моих рук жаровню и принималась выбирать из печи самые крупные жаринки. А тем временем Колька показывал мне свои вчерашние поделки: расклепанный гвоздь — будущий нож и новую "жестку" из овчинки с вшитым внутрь кусочком свинца.

И тут, тревожно сверкая своими глазками и по-детски торопясь, обожгла мое ухо горячим шепотом Зойка. Из ее бессвязной, сбивчивой речи, я понял, что в наше село вот-вот нагрянут немцы. И хотя это уже не было новостью: разговоры об их приближении шли среди людей постоянно, — все же Зойкино сообщение встревожило меня.

Я стремглав помчался с жаровней домой и тотчас рассказал о немцах матери. Раздувая огонь в печи и слушая меня, мать тоже встревожилась. Медленно повернулась ко мне и, отряхивая отзолы дырявый фартук, заговорила каким-то тихим, дрожащим голосом: "Не тронут они нас, сынок. Не виноваты мы перед ними — сами к нам полезли. Вот вчера отец со сталинградского фронта письмо прислал и пишет, что немцам там крепко всыпали. Может, после этого они посмирнее станут. А еще отец мне наказывает, чтобы я берегла тебя, как свои глаза. А как тебя убережешь, если ты такой балованный, непослушный. Вчера целый день на эмтээсовском дворе среди железяк лазал, всю тужурку в мазуте изгвоздил. Даже на лбу и на волосах — тракторное масло. А ну как ненароком придавит тебя какая косилка или руку оттяпает в молотилке, которую вы с Ленькой Пономаревым крутите."

И, словно что-то вспомнив, быстро добавила: "Зайдут в село немцы — не вздумай из барака выходить! Злые они. Даже к детям бессердечные. А недавно Корчажиха сказывала, что немцы детвору игрушками заманывают, шоколадками. А те потом взрываются или отрава там. Будь, сынок, умницей — ничего у них не бери".

Только мать ушла на свой молокоприемный пункт, как я снова с ватагой пацанов оказался на эмтээсовском дворе: Но в этот день мы не лазили под капоты и в кабины отработавших свое "полуторок". Наше внимание привлекли клубы черного дыма, пронизанные черными искрами. Это горел Буденновский элеватор, мирное хлебохранилище.

Лица пацанов посуровели, глядя на все разгорающееся пламя, равнодушно уничтожающее огромное сооружение, которое всегда было видно из нашего села, даже в тумане. В нашем детском воображении элеватор всегда казался каким-то далеким сказочным и таинственным городом — крепостью с высокими бойницами. И теперь немцы безжалостно подожгли его, обнажив на наших глазах свое фашистское, жестокое лицо. Ужас и страх поселились в наших детских душах. И вдруг кто-то из мальчишек оглушительно заорал: "Немцы, немцы идут сюда, в наше село!"

В тот же миг мы увидели, как по большаку, в облаках густой пыли несутся мотоциклы и грузовики... Будто ветром сдутые, разбежались мы по родным хатам. Залетев в нашу барачную комнату, я увидел мать за необычной работой: стоя на кровати, она снимала со стены большой застекленный портрет всеми нами почитаемого маршала С.М. Буденного в военной форме, со всеми орденами и портупеей. Мы уже привыкли к его красивому лицу с пышными унтерскими усами. Он казался нам родственником, близким человеком.

Догадавшись о намерениях матери, я молча и с тревогой наблюдал за ее торопливыми действиями. Отделив бумажный портрет от стекла, мать на мгновение замерла, задумалась, что делать дальше. А я был рад и благодарен ей за смелость, когда увидел, что она не собирается рвать портрет, а осторожно взяв его в руки, как самую дорогую реликвию, перевернула портрет белой стороной вверх, замаскировала семейными фотографиями, наложив стекло, вставила в рамку, повесила на прежнее место.

Портрета не видно, но мы-то знаем, что Буденный по-прежнему с нами и только на время скрылся от злого вражьего глаза. А мы с матерью без слов поняли, что надо сохранить эту тайну.

Тем временем с улицы уже доносился бешеный все нарастающий треск мотоциклов и рев натруженных моторов машин. Прильнув к окну, мы увидели движущуюся механизированную колонну. Ее возглавляли мотоциклы с колясками. А управляли ими какие-то страшные и злые немцы в рогатых касках и кожаных плащах с автоматами, висящими на шее. Следом шли тяжелые грузовики, крытые защитными тентами. Колонна остановилась у единственного в селе двухэтажного здания школы -десятилетки. Солдаты высыпались из машин и стали занимать под ночлег школу, близлежащие дома сельского Совета, клуба...

Мы, мальчишки, съедаемые любопытством и нетерпением, потихоньку приближались к оставленным мотоциклам и автомобилям. Нас подгонял пьянящий запах отработанного бензина, но подойти к технике мы не решались и разошлись по домам. Только к вечеру, убедившись, что немцы никого не трогают, мать разрешила мне немного погулять на улице. За углом нашего барака уже резвились мои любопытные друзья, помня материнские наказы далеко от дома не бегать. Еще издали пацаны стали наперебой рассказывать последние новости. Из общей трескотни я все же понял, что возле сельской лавки немцы убили сторожа, деда Хижняка, а все еврейские семьи согнали в библиотеку и заперли.

В этот момент мы увидели, что к нашему бараку подкатил мотоцикл с коляской. Двое немцев в кожаных пальто с хлыстами в руках, не обращая на нас ни малейшего внимания, вошли в барак и стали осматривать наши комнаты, где жили несколько многодетных семей, чьи отцы были на фронте.

Нестерпимое любопытство гнало меня все ближе к безмолвно стоящему мотоциклу. Сила этого притяжения была настолько велика, что я с ребятами, вопреки внутреннему холодящему страху, подошел к чужой машине. Нам никогда еще не приходилось так близко видеть "живой" мотоцикл.

Немецкий мотоцикл BMW R-75 SAHARA. Сочи 2005 г.

О, это было чудо! Оно сверкало всеми никелированными поверхностями, его ребристый двигатель излучал какое-то необыкновенно -ароматное тепло. Волшебная железная лошадка так и манила к себе. Поначалу робко, а потом все смелее и смелее, мы гладили необыкновенное, словно полированное, тело мотоцикла. Трогали его детали. Каждому из нас хотелось подержаться за блестящий руль, а еще сильнее было желание, посидеть в седле. Но страх все еще удерживал нас от великого искушения и соблазна.

И все же мое нетерпение успело преодолеть цепкое внутреннее табу и я, схватив вожделенный руль за рога, невольно вскочил в седло. Необыкновенное чувство власти над этой чудесной машиной настолько овладело мной, что я, забыв всякую предосторожность и приняв полусогнутую позу гонщика, как это делали мотоциклисты в кино, стал яростно вертеть рукоятки руля и ногами резко давить на педали. Я был в таком азарте, что не заметил подошедшего хозяина и только жгучая боль, пронзившая мою распластанную спину, вернула меня в реальную действительность. Мгновенно сработал источник выживания — я кубарем перелетел через руль и переднее колесо и тотчас очутился у порога своего дома. Еще успел оглянуться и увидеть, как немец, садясь в седло, спокойно натягивал кольцо хлыста на руку в черной перчатке.

Мои товарищи мгновенно рассыпались в разные стороны, и тут я почувствовал, как огнем жжет спину, словно прожигая насквозь. Но еще сильнее жгла ненависть к немцу, с такой силой полоснувшего меня хлыстом. Едва мотоцикл отъехал на небольшое расстояние, как меня окружили выскочившие из барака жильцы. Женщины запричитали, заплакали, стали громко звать маму: "Шурка, Шурка, беги скорей — немец Тольку хлыстом ошпарил!"

Прилетевшая в предобморочном состоянии мать схватила меня на руки и тоже с воем и причитанием отнесла в нашу комнату, уложила в кровать. Тут же засуетилась и стала прикладывать к моей горящей спине то одно, то другое лекарство из разных трав, прислушиваясь к добрым советам соседок. А я, отвернувшись к стене, глотал безутешные слезы горечи, саднящей обиды за себя, за бессилие и беспомощность старших, не сумевших защитить мальчишку. А перед глазами все равно назойливо стоял сверкающий никелем и лакированной краской, с удобным рулем и кожаным седлом прекрасный мотоцикл. Мысли, как по мановению волшебной палочки, несли меня в недалекое будущее, где я — уже взрослый — заимею свой мотоцикл и обязательно отомщу фашистам за мою обиду.

    Обсудить тему можно на форуме